этот брак… а вам, вам я приказываю, слышите, приказываю, держать свою ревность при себе! Одно неверное слово — и я… нет, я не забуду, что вы мой сын — но вы надолго забудете как выглядит солнце! Чезаре отступает на шаг, склонив голову к плечу смотрит на отца ошеломленным взглядом сокола, которому предлагают поохотиться на стог сена. Не мигает и даже воздуха в грудь не набирает — только созерцает уже не на шутку разъяренного понтифика. Потом выговаривает — одними губами:
— Что — мне — держать — при себе?..
— Свою идиотскую ревность! Мало мне, что вы вгоняли в гроб всех любовников Лукреции, о которых дознались! Мало мне несчастного Перотто, за которым вы тут гонялись в моем же присутствии! И не говорите мне, что он оказался в речке без вашего вмешательства! Так вы уже за ее мужей принялись!
— Ваше Святейшество… — говорит Чезаре, и его ближний круг тут воззвал бы к Господу, дабы тот сей же момент перенес из Орлеана Анну-Марию де ла Валле, с которой станется шваркнуть на пол между отцом и сыном вазу или чашу с водой; самое время. Но Папа Александр VI не столь внимателен к мелким признакам гнева на лице собственного сына, да и ничего не опасается — он глава дома, глава семьи… — Ваше Святейшество, вас слышат не только в этой комнате.
— Да мне плевать, где меня слышат! Хоть в Валенсии! Я запрещаю вам! Слышите — запрещаю! Вы оставите их в покое! Вы будете с ними, Господи помилуй мою грешную душу, любезны! Потому что иначе я… я мокрого места от вас не оставлю! И не думайте, что сможете мне угрожать, как в прошлый раз! И это тоже слышит если не половина Ватиканского дворца, то та его десятая часть, которая находится в соседних комнатах и стоит под окнами… значит, через час знать будут все. Свита и слуги, фрески и статуи, голуби под крышей и воробьи во внутреннем дворике. Разнесут сплетню на хвостах, на крыльях. Посуда разбита, вино пролито, собрать его не удастся. Никаким чудом. Поздно. Значит, смысла ни в действиях, ни в ссоре нет.
— Это все ваши распоряжения, отец? — герцог Беневентский отступает еще на шаг, кланяется.
— Нет! — громыхает понтифик. — Я запрещаю вам приближаться к этому дворцу без моей воли! Ясно вам? А теперь ступайте прочь и запомните, что это был последний раз, когда вы позволили себе подобное!
— Мне очень жаль, — соглашается послушный сын, — что я вызвал неудовольствие Вашего Святейшества.
От дверей все разбегаются заранее — в боковые коридоры, в открытые комнаты. Сейчас попадаться на пути папского сына точно не стоит. Вдвойне и втройне не стоит, потому что рядом с ним, так же неспешно и ровно, с поднятой головой, шагает капитан его охраны, выслушавший негодование Его Святейшества через закрытую, но слишком тонкую дверь. Зашибут, понимают насельники дворца — не один, так другой, зашибут, и ничего им не будет, если уж покушение на любимого зятя Папы стоило только крика и гнева, вполне привычных папскому двору… Мозаичные цветные полы заранее предупреждают любопытных, где именно проходят двое. Шаги в нарочитой, противоестественной тишине разносятся необычно далеко. Обычно чья-то поступь, будь гость дворца даже телесно избыточен, теряется в других шагах, голосах, трелях певчих птиц, переборах струн. А сейчас каждое приглушенное дыхание очередного наблюдателя слышно. Смотрят, выглядывают из-за углов, из-за косяков, из-за полуприкрытых дверей. Любопытство дороже жизни, а посмотреть есть на что: навстречу Его Светлости герцогу Беневентскому идет его сестра, едва не овдовевшая трудами любящего брата, и свитские дамы за ней мелко семенят, пытаясь удержать монну Лукрецию за руки, но куда там!
— Мерзавец! — разносится по коридору, и громче того доносится звук оплеухи. — И ты — мерзавец, Микеле! Ты все это устраивал! — вторая оплеуха. — Чтоб вам обоим гореть в аду!
— Если такова воля Вашей Светлости, — отвечает капитан охраны. А его господин молчит. И смотрит. Так, что сестра опускает руки… и начинает плакать, тихо и отчаянно. И тогда герцог медленно кивает и проходит мимо. Не спорит, не возражает, не возмущается.
Значит — переглядываются многочисленные свидетели, — все правда. Все. Совсем.
— Друг мой, я уезжаю недели на две, и может случиться так, что после моего отъезда… или по возвращении вас начнут расспрашивать обо мне люди, которым трудно отказать. Скорее всего, я шарахаюсь от кустов, но если это все же случится — расскажите им все, что знаете.
— Как можно? Вдруг я сболтну что-нибудь и поврежу вам? Не лучше ли мне скрыться?
— Спасибо — но вот этого делать не стоит. Вы не повредите мне, друг мой, я позаботился об этом с самого начала.
Белое небо за окном, желтые поля, островки рощ, здесь холоднее, чем в Роме, ближе к белому небу, здесь зимой идет снег, вишни любят снег, им нужна зима, нужна вода, здесь все это есть. Солнце тоже есть, много, на всех хватит. Все хорошо в Камерино и все хорошо у хозяина Камерино — и он рад рассказать об этом.
— Вы были совершенно правы, синьор Петруччи. Кажется это… эфирное существо интересуют любые сильные чувства. Оно проявляет просто поразительную неразборчивость во вкусах. И, кстати, попутно мы обнаружили, что это и вправду не дьявол. — Варано смеется щедрым молодым смехом. — Один из моих средних сыновей счастливо женат. Но его жена крайне ревнива… она заметила странности в поведении мужа, а он не устоял перед ней и рассказал ей правду о наших опытах. Как раз по части плотского наслаждения. Да, конечно, я понимаю, что это могло навлечь на нас всех беду, но слушайте дальше. Женщина всецело предана моему сыну, но мысль о том, что он ляжет с другой, была для нее нестерпима. Так что она просто пожелала участвовать в обряде вместе с ним. И, представьте, с венчанной женой все прошло точно так же. И точно так же подействовало. Только удовольствия они, естественно, не испытали никакого — все забрало ваше существо. Так что милая Мария — ее зовут Мария — поняла, что никакой супружеской измены тут и не ночевало, и вполне успокоилась.
— Как интересно, синьор Варано, — отвечает гость, и никто бы не усомнился, что ему и впрямь интересно. Так оно и есть. Очень полезное наблюдение, очень остроумный опыт, и самому Бартоломео-сиенцу было бы сложно произвести его, а особенно — произвести так, чтобы сохранить все в тайне. Семья Варано — совсем другое дело. — Что же, и желаемое было получено? Могу